Отверзу уста моя,
и наполнятся духа…
Вся жизнь старца Софрония была непрестанным стремлением ко Свету Лица Божия, к «Тому, Кто Есть» (Исх. 3, 22). Подобно Моисею десятилетиями он взывал к Богу со слезами: «Яви мне Лице Твое!». Неутолимая жажда проникнуть в тайны Божественного Бытия не умалилась до глубокой старости отца Софрония. Иными словами, вся жизнь его была наполнена молитвой, болезненным исканием пути к нашему Творцу, чтобы вопросить Его: «Для чего Ты создал меня?» Отражением живого предстояния старца перед Вечным и Живым Богом являются молитвы, помещенные в этой книге. Однако они дают лишь частичное представление о той глубокой молитвенной жизни, которая текла в нем.
Молитва для старца была всеобъемлющей. Поводом к ней служило все, что окружало подвижника. Его молитва простиралась к Богу обо всем. Каждое движение, каждое действие он начинал и заканчивал с чувством Божественного присутствия. Сознанием этого освящалось все. Вокруг подвижника создавалась напряженная атмосфера непорочной святости, выраженной в словах преп. Серафима: «Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи». Писал ли он иконы, беседовал ли он с людьми или просто гулял – он «совершал святыню во страсе Божием». Для него не было малых, ничего не значащих вещей, поскольку он воспринимал все и всех через призму молитвы, в присносущном Свете спасения Христова. При беседе со старцем часто возникало ощущение того, что он и слушает тебя, и одновременно предстоит духом пред Богом, и прислушивается к сердцу, что откроет ему Святой Дух.
Старец Софроний говорил: «Великого Бога нужно просить о великом». Действительно, в его молитвах поразительным является его свободное, дерзновенное, но никогда не бывающее дерзким, обращение к Спасителю. Интимное чувство Бога и стремление к общению с Ним через молитву было присуще ему от младенчества. Старец рассказывал, как будучи маленьким ребенком, он мог подолгу молиться, стоя на коленях у своей детской кровати. В течение всей жизни сознавая себя во мраке непонимания путей Божиих и томясь от зрелища трагедии человеческих судеб, подобно Иакову и Иову, он боролся через молитву за стяжание подлинного богопознания и вообще ведения о конечном СМЫСЛЕ БЫТИЯ, взывая: «Душе Святый, прииди и вселися в ны: напой нас, жаждущия, таинственными струями познания Твоего, и изведи из темницы греховныя души наша». Подобно древним пророкам, и он беседовал с Богом лицом к Лицу, при этом до глубокой старости его никогда не переставало сокрушать сознание своего ничтожества и беспомощности. До последнего издыхания он приступал к Богу со страхом, боясь даже малейшим движением сердца оскорбить Духа Божия. Исходным началом его молитвы всегда являлось видение Христа «как Он есть», как Он открылся нам в деле спасения, рождающее болезненное чувство своей отчужденности от ТАКОГО Святого Бога и смертельное томление оттого, что «мы в тисках греховной смерти, и истинная жизнь нам не дана». Именно это благодатное отчаяние, идущее дальше всякого отчаяния и рождающее молитвенный крик из сердца, влекло старца десятилетиями внутренне «кричать» к «Могущему спасти» от этой смерти, «и услышан бысть за благоволение».
Старец познал и открыл нам, что путь к истинному Бытию лежит через молитву, подобную Гефсиманской, в которой жертва любви приносится до конца. Лишь тогда человек во Христе и чрез Христа может сказать: «Ныне и аз есмь».
К этому переходу от смерти и тления страстей к жизни, всецело освященной заповедями Христовыми, была устремлена его молитва с чрезвычайным напряжением. Старец постоянно повторял, что «молитвою все исцеляется, все исправляется, все очищается, все обновляется», и поэтому для него не существовало безнадежных ситуаций. Единственным и верным путем к разрешению и преодолению всех проблем он считал такую «безумную», отчаянную молитву, исходящую из нашего бедственного положения. В любых обстоятельствах старец поощрял внутренне «кричать» к Богу с болезненным сердцем:
Господи, Боже Спасителю мой, благосклонно приклони ухо Твое к молению моему: Ты зриши, как греховная смерть поглощает всего меня; молю Тя: исцели сердце мое, исцели ум мой, исцели душу мою, исцели все мое бытие благоволением Твоим, за молитвы отца моего духовнаго. Аминь.
В опыте старца молитва была живым общением с Живым Богом, и как таковая, она принимала бесконечно разные формы, соответствующие разным состояниям молящегося. Он говорил: «Всегда начинайте молитву, рассказав Богу о своем положении». Как глубоко личный и интимный акт, молитва не подлежит никаким внешним законам или ограничениям, она должна быть внутренней бытийной необходимостью и должна совершаться в духовной свободе. Поэтому уставная молитва в его глазах имела лишь предварительное, педагогическое значение, несомненно ценное, особенно в начале, для того, чтобы проникнуться правильным молитвенным духом Православной Церкви, однако далеко недостаточное для того, чтобы довести человека до состояния мужа совершеннаго, в меру полнаго возраста Христова, для того, чтобы Бог был вся во всех. «Молитва – есть внутренний акт нашего духа. Выражаться он может в самых различных формах. Нередко и даже, может быть, особенно часто в молчании нашем пред Богом. Молчим, потому что Бог ведает всю глубину нашей мысли, все чаяния нашего сердца, а выражать их словами мы не всегда способны. Бог же разумеет тайные движения нашего сердца и отвечает на них… Предстоять пред Богом – вовсе не значит стоять перед иконами, но чувствовать Его в своем глубоком сознании как наполняющего Собою все. Жить Его как воистину Первую Реальность, после которой следует мир, в порядке низшей, второй, производной, тварной реальности. Для этого может быть пригодным всякое положение тела: лежачее, ходячее, сидячее, стоячее и тому подобное».[1] Именно поэтому старец не любил давать молитвенных правил. Он до конца доверял каждому человеку, видя в нем самые совершенные, самые высшие потенциальные возможности, и хотел через эту свободу довести каждого до осознания личной ответственности перед Богом. «Чтобы найти верный путь, лучше всего просить об этом Бога в молитве: “Господи, Ты сам научи меня всему. Дай мне радость познания воли Твоей и путей Твоих. Научи меня воистину любить Тебя всем моим существом, как Ты заповедал нам. Устрой мою жизнь так, как Сам Ты в предвечном совете Твоем мыслил о мне… да, даже о мне, ибо Ты никого не забыл и никого не создал на погибель. Я безумно растратил(а) данные Тобою мне силы, но теперь, при конце моей жизни, Ты все Сам исправь, и Сам всему научи меня, но так, чтобы действительно Твоя воля совершилась в жизни моей, разумею я о том, или не разумею до времени. Не попусти меня ходить чужими путями, ведущими во тьму, но прежде чем усну смертным сном, дай мне, недостойному(ой), увидеть Свет Твой, о Свете мира.” И так своими словами молись все о том же. Пройдет некоторое время, и сила слов этих проникнет во внутрь существа твоего, и тогда потечет жизнь сама собою именно так, как хочет Господь, а внешне рассуждая ничего мы не решим».[2]
Для старца молитва, будучи вселенским и всеобъемлющим актом — в пространстве и во времени, достигала своей кульминации в совершении Божественной Литургии, ради которой все совершалось и которая являлась средоточием всего дня и источником живой силы для него. «Литургическая молитва с частым причащением — полнота. Правда, для этого необходимо ее жить и разуметь. Тогда откроется, что Литургия объемлет собою всю жизнь нашу; в ней заключены все планы нашего бытия в его обращенности к Богу. Литургия, если только она живется всем нашим существом, дает нам жить ее как воистину Божественный Акт, вмещающий не только весь этот видимый мир, но и выходящий безмерно за его пределы».[3] Как литургическое священнодействие, его молитва всецело была обращена ко Христу-Спасителю, и через Него к Отцу и Духу Святому. Она непрестанно вдохновлялась видением великого дела спасения мира во Христе, обнимая все бытие — и Божественное и человеческое — в акте жертвенной христоподобной любви. Молитву старца Софрония характеризует то, что она неразрывно связана с его боговидением, с его глубоким и ясным догматическим сознанием. Именно такая молитва есть истинное богословие, по его любимому выражению, как «состояние нашего духа, непосредственно созерцающего небесную действительность, и содержание нашей молитвы», в которой открываются тайны путей ко спасению. Самый яркий и дивный пример тому он усматривал в Евангелии от Иоанна. Поэтому старец безмерно любил молитвы Пятидесятницы, Богородичные Догматики, но особенно Анафору Литургии Василия Великого, на которую он часто ссылался, как на самый совершенный образец того состояния, когда созерцание прелагается в молитвенную форму, которая постоянно питала его собственную молитву.
В молитве, приносимой в подобающем духе, старец видел акт вечной ценности, и поэтому он переживал каждое молитвенное действие как новое событие. Мы можем забыть, что мы молились, и о чем молились, но энергия молитвы пребывает в Боге и совосстанет с нами в день воскресения.
Он также говорил, что «молитва действует медленно и благородно». Ее действие может быть моментальным, но оно также может произойти через пять, десять, или двадцать лет после того, как помолился человек, ведь ни один молитвенный вздох не пропадает пред Богом. Так он видел, например, во всемирном и любовном почитании в наши дни преп. Серафима Саровского плод его покаянного подвига на камне, доселе тайно действующего в мире. Прежде всего, он часто указывал на непрекращающееся действие Гефсиманского моления Господа нашего Иисуса Христа, на Его живое и животворящее присутствие в бытии мира с тех пор, как оно было принесено и, как Свет Любви Божественной, стало содержанием славословия небесных сил и неотъемлемым и спасительным достоянием всех сынов Адама.
Большинство публикуемых в книге молитв было написано во время пребывания старца в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, где он поселился по возвращении с Афона и жил с 1946 по 1959 год. Многие из них — простые наброски, поскольку старец никогда не имел времени, ни свободы обрабатывать и отредактировать их: «Все, что я написал — я всегда писал где-то в поезде, на краю стола, в полночь, полубольной. У меня никогда не было подходящих условий для такой работы». Однако про ту пору старец говорил, что у него было такое вдохновение, что молитвы сами выливались на бумагу. С одной стороны, в силу того, что сразу после Афонской пустыни он находился тогда в исключительно благоприятном духовном состоянии «бесстрастия», и быть может еще потому, что тот период был для него чрезвычайно тяжким и полным разных скорбей и испытаний: крайняя нищета, немощь и болезнь телесная, и многое другое, — удручали его. Во многих его молитвах слышны отголоски тех острых терзаний, которые, несомненно, углубляли его крик к Богу: «Тонкая ткань сердца моего болезненно раздирается, и изнемогает душа моя во еже тещи вслед стопам Твоим… Помяни болезни наша и скорби, труды и злострадания, и по множеству скорбей и воздыханий наших, умножи милость Твою на нас…»
Для старца молитва была лишь иным названием ТВОРЧЕСТВА. Как действие Духа Святого, «Жизни Подателя», в сердце, она стремилась животворить весь окружающий мир, предавая всякому обстоятельству вечное вселенское измерение. Старец обладал редкой и поразительной творческой силой, которая выражалась во всех областях жизни — как духовной, так и практической, вплоть до мелочей. Строил ли он храм или монастырь, писал ли он книги, молитвы или иконы, и, прежде всего, утешая и наставляя души человеческие, он стремился создать нечто новое, соответствующее его ясному богословскому видению целостности бытия. Ввиду этого существует удивительно гармоничное соотношение между всеми его произведениями: литургическими, иконописными и писательскими, где чувствуется один и тот же дух, но в разных формах. Старец любил сравнивать молитвенную жизнь с водой: то тихо, бесшумно текущей, то внезапно бушующей, то опять зеркально спокойной и отражающей небесный свет. Как живая вода, его молитва подвергалась бесконечным вариациям, следуя вдохновению его духа. Этим можно объяснить наличие разных вариантов одной и той же молитвы. Даже Иисусову молитву старец любил разнообразить, вставляя то или иное слово, чтобы придать ей больший объем: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Сыне Отечь, вземляй грех мира, помилуй нас… Господи Иисусе Христе, седяй одесную Отца, помилуй нас и мир Твой… Господи Иисусе Христе, милостив буди нам, грешным».
Другой выразительный пример этой молитвенной свободы можно видеть в том, как в последнее время своей жизни, сокрушенный угасанием веры в сердцах людей во всем мире, старец читал Трисвятое так: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный и ВЕРНЫЙ, помилуй нас». Однако здесь следует отметить, что этот свободный творческий процесс всегда происходил у отца Софрония в рамках предания Православной Церкви. Старец дорожил ее дивным литургическим богатством, многие тексты которого он знал наизусть, но он также говорил, что в наше время нужно писать новые молитвы, так как «Требник» уже не покрывает всех нужд нашей эпохи. Составляя новые молитвы, он заботился о том, чтобы оживить, возобновить притупившееся от постоянного повторения чувство молящихся. Так, например, были написаны им «Пятерицы» литургических молитв для приготовления ко Причащению, по схеме, найденной у преп. Симеона Нового Богослова. Вот как он сам пишет о них:
«Мысль вовлечь в более тесное участие народ в совершаемое (литургическое) таинство несомненно правильна. Я лично нашел полезным совершить это несколько иным образом. А именно, в том месте, где обычно принято читать дополнительные молитвы или прошения на Литургии, то есть после Евангелия, я стал добавлять некоторые прошения и затем молитву, приготавливающие к таинству, чтобы помочь предстоящим перед самым важным моментом Литургического канона собраться и внутрь себя, и воедино с иереем. Посылаю тебе эти тексты. У меня пока их пять. Каждый из них я читаю целиком на Литургии, меняя последовательность, чтобы разнообразить несколько. Дело в том, что если ограничиться одним текстом, строго фиксированным, тогда пришлось бы или очень удлинять его, или лишиться многих слов, которые, в общем, желательны. Даже у нас, в нашей маленькой церковке, приходится считаться со временем. Обычно наша Литургия занимает два с половиной часа… Я позволил себе ввести эти молитвы, которые, как ты видишь, составлены из текстов других литургических молитв, тайных и нетайных, с тем, чтобы оживить внимание, притупляющееся иногда от повторения одной и той же формулы. Есть у меня и другие молитвы, за усопших, за больных, и проч.»[4]
Старец очень бережно и благоговейно относился к слову, так как он глубоко ощущал творческую силу всякого молитвенного действия, совершаемого с должным вниманием и напряжением. Он сам до конца жизни старался произносить всякое слово четко и ясно, с полным сознанием того, что говорится. Он настаивал, чтобы никогда не упускали из виду бытийного измерения молитвы, обращенной к Единому, воистину Сущему Богу, и не сводили ее к простому вычитыванию, поскольку критерием истинности молитвы является болезнь сердца, и плач, указывающий на то, что молитва наша достигла своей цели. Этот священный и страшный характер всякого молитвенного призывания особенно чувствовался, когда он читал Иисусову молитву.
Он произносил слова медлительно, напряженно, как смиренный стон из сердца, и в благоговейном чувстве того, что это — Имя Того, Имже вся быша и без Него ничтоже бысть, еже бысть. Он всегда советовал читать молитвы медленно, повторяя слова, делая паузы, для того, чтобы дух молитвы проникал вглубь и касался сердца: «Если твой ум и сердце испытывают молитвенное настроение при чтении Св. Писания, то ты оставайся в этом, доколе не прекратится это молитвенное настроение. Правило такое: всякое слово, всякое положение, при котором ум и сердце соединяются в единой жизни памяти Божией, не должно изменять, пока не утомится ум или сердце или тело».[5]
На прочтение одной молитвы у старца уходило весьма долгое время. Он вообще предпочитал краткие молитвы, как отчаянные сердечные вопли, а длинные, которых, впрочем, немало среди его собственных молитв, он советовал разделять на части, так как внимание наше не выдерживает чрезмерного напряжения, и нам нужны перерывы. «Кто может чисто молиться два часа, — говорил он, — у того непрестанная молитва. Два часа — это мера совершенных».
Драгоценным и необходимым условием для молитвы и для христианской жизни вообще старец считал вдохновение, к которому он часто возвращался в беседах. Он имел в виду то состояние, когда молящемуся человеку открывается в Духе Святом непостижимый Образ Христа-Бога, Который святою красотою Своею и непорочным совершенством Своим пламенно влечет душу уподобиться Ему. В молитве, как и в прочих аспектах жизни, принцип подвижника состоял в том, чтобы возвести ум и сердце человека именно к этой последней цели, к тому совершенству, к которому все призваны во Христе и которое выражено, по словам преп. Серафима, в «стяжании Святого Духа». Поэтому критерием того или другого молитвенного делания отец Софроний считал умножение в нас познания путей спасения и смиренного духа Христовой любви. «Когда вы говорите с людьми, не останавливайтесь на маленьких вещах. Надо их поставить перед глубокими вопросами. Так надо лечить людей: показать им вечный свет Слова Христова».
«Весь смысл жизни в том, чтобы ум наш и сердце жили Богом; чтобы Бог стал нашей жизнью. Этого Он только и ищет. Для этого мы и созданы, чтобы жить Его жизнью, и при том во всей ее беспредельности… Это слово может нас пугать, когда мы видим наше настоящее жалкое состояние, но это так, и веру эту не надо терять. Одна из наибольших опасностей — снизить и умалить замысел Божий о человеке. Всякое наше страдание, даже неправое, знает Бог. Знает, и сострадает нам. С Ним необходимо установить “личные” отношения; почти “человеческие”… Я надеюсь, что ты меня понимаешь. Понимаешь, что под этим я разумею внутреннюю, интимную связь с Богом. Ибо к жизни в Нем призван весь человек, то есть не только его высшая способность созерцания — “дух”, но и чувства — “душа”, и даже тело».[6]
Вдохновенный таким видением, человек не замечает мелочей, говорил старец, ведь все его внимание молитвенно устремлено ко Христу, и он не может грешить. Тогда жизнь течет просто, естественно, но из-за молитвенного напряжения одновременно и безгрешно, и свято, а без вдохновения — все скучно, уныло, мертво, и греха не избежать. Старец говорил: «Сердце христианина-монаха должно быть подобно вулкану. Чуть затронешь, и польется горячая лава». Так и было со старцем. Он, бывало, начнет читать: «Отче наш», а дальше — не может, потому что его душат слезы.
Как и вся его жизнь, молитвенный облик старца был прост, естественен, в нем не было ничего «театрального», ибо он более всего любил и ценил святую монашескую строгость во всем и ту царственную свободу духа, ни от каких внешних обстоятельств или принуждения не зависящую. Жизнь его духа была действительно «сокровенна со Христом в Боге», и проходила в «тайной клети» сердца. Лишь в последние его месяцы приоткрылась она, и нам дано было видеть, лишь отчасти, как он плакал поистине Гефсиманским плачем.
Незадолго до смерти старец часто повторял: «У меня нет больше слов; я все сказал Богу». И на самом деле, в то время его молитва шла дальше всяких слов, которые, как и всякое человеческое явление, ограничены, и претворялась в «неизглаголанные воздыхания» сердца, в безмолвное предстояние его духа, плененного видением Христа, молящегося в Гефсимании и восходящего на Голгофу. В таком-то состоянии он достигал подлинного созерцания, «когда небесные реальности становятся очевидными для нашего духа». И когда умиление переходило некую грань, тогда его немощное, престарелое тело едва выдерживало напор плача. В те моменты он мог умереть от чрезвычайной боли.
В такой молитве, повторяя со слезами слова: «Господи, приими душу мою…», старец Софроний перешел от смерти в жизнь нестареемую во Свете возлюбленного им Христа. Мы же ныне с твердым упованием о том, что старец в неизреченном смирении предстоит Святой Троице и, по обещанию своему, ходатайствует о мире, о котором он так долго и глубоко болезновал, благодарные за все «моления же и молитвы, которые он с воплем крепким и многими слезами» принес Богу о каждом из нас в жизни сей, всеблагоговейно возносим свою молитву о нем:
Со святыми упокой, Христе, преподобнаго раба Твоего, и молитвами его помилуй нас и мир Твой.
Аминь.
Схиигумен Серафим (Барадель)
О, Ты, Единый подлинно Сый,
Творец Благой и Вседержавный,
Твоею волею в мир сей
Все сущее из тьмы воззвавый;
В любви Твоей внемли мольбам
Твоих созданий, палимых жаждой
Тебя во истине познать, Тебя любить,
С Тобою быть — Тобою жить.
Склонись смиренно к нашему зову:
Тебе мы служим — Святому Богу;
В сияньи света откройся нам,
Твоим, хоть падшим, но все ж сынам.
